Книгу Константина Симонова «Глазами человека моего поколения» рекомендую всем, кого волнует тема адекватности представлений людей XXI века о советских 30-х гг. ХХ века.

Сомневающийся лауреат сталинской премии

Фигура и воспоминания Симонова интересны, несомненно, тем, что, с одной стороны, являясь многократным обладателем сталинской премии, он с другой стороны был шокирован закрытым докладом Н. С. Хрущева на ХХ съезде партии и во-многом поменял свою точку зрения.

«Глазами человека моего поколения» - попытка ретроспективы, мысленного возвращения из 60-х и конца 70-х в довоенное и военное время с целью углядеть в прошлом тревожные «звоночки» массовых необоснованных репрессий, о которых заговорили на XX-м и XXII-м партийных Съездах.

Как чувствовали это тогда, и почему все вышло так, как вышло. Отдельное удовольствие получаешь от приведенных в книге интервью Симонова со сталинскими военачальниками – Жуковым, Коневым, Исаковым, Василевским. Все интервью посвящены теме «Сталин и война».

«Тогда – это тогда. Сейчас – это сейчас»

К.М. Симонов: до и после

Интересна книга Симонова еще и другим. Тем, что он старается максимально точно вспомнить и изложить свои чувства и мысли, как они были у него тогда, в прошлом, и сравнивает их с тем, что он думает сейчас, в момент написания воспоминаний, при Брежневе, четко отделяя одно от другого.

В отличие от некоторых иных мемуаристов он осознает, что нельзя свое отношение к делу сегодня выдавать за ощущение событий вчера. Во время выступления в Концертной Студии «Останкино» незадолго до смерти он так и сформулирует это отношение к воспоминаниям:

«Написанное тогда — это тогда. То, что написано сейчас — это сейчас».

Поэтому его воспоминания интересны. Он трезво отделяет себя при Хрущеве от себя при Сталине. Но, критикуя себя прежнего, бережно относится к своим впечатлениям тогда:

Писатель сообщает, что даже хотел написать пьесу, в которой дискутируют четыре «Я». Совсем юный Симонов 26-го года должен был в ней спорить с Симоновым 36-го года, а также с послевоенным Симоновым 46-го года и зрелым Симоновым 56-го года (т.е. после откровений ХХ Съезда).

Константин Михайлович активно использует в книге свои дневниковые записи, приводит их и обильно комментирует, что делает воспоминания еще более интересными, так как добавляет достоверности и полемики.

XX Съезд: путь к правде... или от правды?

Благодаря такому подходу, кстати, видно, как повлиял ХХ Съезд на умы советских интеллектуалов, и что, помимо прочего, многие представления военного поколения о 30-х гг. и о войне были заново отформатированы в 1956 г. В некоторых местах до неузнаваемости.

Были созданы новый ракурс, новая парадигма взгляда в прошлое. Парадокс: разоблачения Хрущева воспринимали некритично и догматично, поскольку до закрытого доклада власти доверяли. Ведь не может же человек, стоящий на кремлевской трибуне, врать!

Отсюда и внутренние конфликты людей вроде Симонова, которые вдруг обнаружили, что прежние власти были далекими от гуманности, а то и вовсе людоедскими, а они-то, взаимодействуя с ними, этого людоедства не знали и не чувствовали. Как же такое возможно?

Вот Симонов и пытается в книге осторожно спускаться по ступенькам памяти, останавливаясь на каждой и спрашивая себя: вот здесь уже людоедство?

Еще нет? Может, вот здесь? А вот тут-то точно уже да! Или нет?

Насколько успешно у него получилось найти свидетельство прямого людоедства в своих записях (опираясь, по возможности на свои ощущения в прошлом, принципиально отделяя их от предвзятого мнения, которое диктует настоящее) – предоставлю судить каждому самостоятельно.

Противоречия же ситуации, когда находящийся у власти Хрущев якобы открывает глаза на истинные события, провозглашает правду, но при этом изобличает ложь Сталина и Берии, также находившихся у той же власти до него, тогда не замечали.

Мысль о том, что власти предержащие могут лгать во все времена, а значит, информацию, предоставленную самим Хрущевым, тоже не лишне бы проверить и разобраться по совокупности данных, где на самом деле правда, не очевидна многим и сегодня.

Получается у Симонова, что абсолютно всё, что делалось до закрытого доклада Хрущева – людоедство и обман, и абсолютно все, о чем говорит в на XX съезде Хрущев – правда, как она есть, которую и проверять-то не обязательно.

И это несмотря на то, что абсурдность и несоответствие фактической стороне дела многих тезисов закрытого доклада не могла не броситься в глаза уже тогда:

• «Сталин стоял за убийством Кирова»,
• «Сталин ничего не смыслил в военном деле»,
• «В 30-е гг. у Сталина была неограниченная власть, никто его не сдерживал и он ни с кем не советовался, принимая решения»,
• «Сталин любил, когда ему льстят» и т. д.

«Возникало чувство, что все это быть не может правильным, происходят какие-то ошибки»

Приведу характерный пример размышлений К. Симонова. Как раз о массовых репрессиях, как они воспринимались тогда, еще без влияния на них информации от Н. С. Хрущева.

Фрагмент длинный, но он того стоит. Для того, чтобы текст был более читабельным, я добавил разбивку на абзацы:

«…Надо учитывать, что это сейчас мы, вспоминая то время, говорим о массовых незаконных репрессиях, когда чем дальше, тем больше все происходило не в судах, а просто решалось где-то, в каких-то тройках, о которых кто-то и откуда-то слышал, и люди исчезали. И конечно, я с моим кругозором, с тем, что я знал, с тем, кого знал, — я имел представление, может быть, о том, как исчезал один человек из очень, очень многих сотен, а про других я ничего не знал, так же, как другие не знали про других.

Но даже при этом условии ощущение массовости происходящего возникало, возникало чувство, что все это быть не может правильным, происходят какие-то ошибки. Об этом иногда говорили между собой.

Потом, когда Ежов стал из наркомвнудела наркомом водного транспорта, а затем и вовсе исчез, справедливость этих сомнений подтвердилась как бы в общегосударственном масштабе.

Народное словечко "ежовщина" возникло не после XX съезда, как кажется иногда, наверное, людям других, куда более молодых поколений, оно возникло где-то между исчезновением Ежова и началом войны, возникло, когда часть исчезнувших стала возвращаться, возникло словно само собой, как из земли, и его не особенно боялись произносить и вслух, насколько мне помнится.

Я думаю сейчас, что Сталин при той информации, которой он располагал, знал распространенность и обиходность этого слова, и за употребление его не было приказано взыскивать. Очевидно, так. Очевидно, Сталина с какого-то момента устраивало, чтобы все происшедшее в предыдущие годы связывалось поначалу с Ягодой, а потом главным образом с его преемником Ежовым. Его устраивало, что все это прикреплялось к слову "ежовщина"».

Из этого фрагмента, помимо прочего, следует, что о тройках НКВД во время репрессий широким массам так или иначе было известно, что слово «ежовщина» возникло до войны, а не после 1956 года. Это важные свидетельства.

Цит.по: Симонов К. М. Глазами человека моего поколения. Размышления о И. В. Сталине. М.: АПН, 1988. С. 69-70.